Шестнадцать карт [Роман шестнадцати авторов] - Григорий Аросев

А потом я услышал, как Валентина Евгеньевна мне говорит:

— Багров, где ты опять витаешь? Багров? Надо уже давно было тебя от окна отсадить.

Я отвернулся от окна, а когда опять посмотрел туда, лося уже не увидел. Тогда я посмотрел на стену — рога были там, как будто ничего не произошло. Но я все понял. Это пока ничего не произошло. Но произойдет обязательно. Когда наступит конец времен, от людей смогут уйти те, кого они убили. Рога лосей и оленей снимутся со стен. В первые секунды будет казаться, будто они повисли над полом, но потом станет заметно, что под ними есть туловища. Они будут немного просвечивать на солнце. Лежащие на полах шкуры медведей, волков и тигров зашевелятся, поднимутся на лапы, зарычат. Лисы на воротниках и шапках оскалят пасти, вцепятся людям в головы, сожмутся в комочек, будут озираться. Даже куски мыла заходят ходуном в ладонях, из них проступят клыки и когти. Звери выйдут на улицы, их будет становиться все больше и больше. Они будут выбегать рысцой из подъездов, выскакивать из окон, не задевая копытами подоконник, приземляясь на мостовую — точно и легко. И вот что еще будет странно: лоси и лисы, тигры и черепахи, львы, крокодилы и медведи — каждый из них будет перемещаться в своем темпе, как они двигались, когда еще были живыми, — будут идти, бежать, скакать, мчаться, ползти — и никто из них не отстанет от остальных, и никто не вырвется вперед. А точно над ними будут лететь птицы, из которых раньше сделали чучела, — орлы, совы, утки, скворцы, разные другие птицы. И тогда люди станут опасаться содержимого своих квартир — а вдруг там, рядом с ними, находится кто-то, кто раньше был неподвижен, вдруг там кто-то есть. Они захотят спрятаться, будут забиваться в углы, лежать ничком, закрывать руками головы.

Но звери не обратят на них никакого внимания. Будут двигаться мимо. Дело даже не в том, что они не будут замечать людей. Они могут и заметить. Но зверям будет просто не до них. И тогда все поймут, что это и есть конец света. Всем это вдруг станет ясно. Конец света — это когда происходит что-то, от чего мир никогда уже не будет прежним, и твоя жизнь не будет прежней, но эти перемены направлены вовсе не на тебя, ты случаен и понимаешь это.

И вот свет закончится, а жизнь будет продолжаться. Но уже без зверей. Они уйдут и заберут с собой всех животных. Там, где они будут проходить, никого не останется, все уйдут с ними — неважно, дикие они или домашние, живы они или уже давно умерли.

И тогда случится еще одна вещь — леса ослепнут. Деревья растут очень аккуратно — на тропинки не наступают, между рельсами не прорастают и в города без лишней надобности не заходят. А все почему? Потому что у леса есть глаза — глаза зверей, прячущихся в зарослях. Когда глаз больше не будет, деревья станут расти где придется — они перейдут границы, вторгнутся в города, заполонят пустыри и улицы, будут пробиваться сквозь асфальт, разрушать своими корнями стены и крыши домов. На самом деле это оттого, что лес перестанет ориентироваться.

А звери будут уже далеко. И я знаю, куда они уйдут. Они пойдут к Северному полюсу, но не дойдут до него. Где-то по дороге есть заброшенное селение, Чальмны Варэ называется. Оно стоит на холодной реке. Чальмны Варэ как раз и значит — “Глаза леса”, если на русский перевести. Про это селение нам рассказывал один путешественник, директор школы его пригласил. Я тогда учился в третьем классе. Путешественник этот ездит по всяким заброшенным деревням, ищет, что там осталось интересного, и фотографирует. Но в Чальмны Варэ у него фотографии почему-то не получились, ни одна. Наверное, пленка засвеченная была. На карте, которую я нарисовал для папы, я это место тоже обозначил, потому что оно очень важное. Звери придут туда. Там почти нет людей и много травы. Их никто не потревожит. Когда-то они выползли из воды на сушу, а теперь с суши вернутся в воду. Они уйдут тем же путем, что и пришли. И тоже постепенно. Только это займет меньше времени. Они зайдут в реку — ящерицы, змеи, крокодилы, черепахи, крупные и мелкие млекопитающие и птицы тоже. Сначала вода будет им по лапы, потом коснется туловища, потом будут видны только их головы, а потом они уйдут под воду целиком. А куда они денутся, зайдя под воду целиком, никто знать не может. Где-то есть изнанка, а в ней отверстие, через которое они вынырнут. И никто не знает, какими они окажутся, когда это произойдет. Думаю, у них уже будут другие туловища и все будет другое, а может, ничего у них не будет.

Вы не узнаете этого, а я узнаю. Потому что меня они возьмут с собой.

Павел вышел на кухню. Там пахло залежалыми пряностями и подсолнечным маслом. Шкафчики были выкрашены зеленой краской. За первой же дверцей обнаружились стеклянная банка с остатками черного чая и алюминиевый заварочный чайник. Павел налил в него воду из крана и поставил на огонь. Когда вода закипела, ему показалось, что он слышит звук захлопывающейся двери. Очень приглушенно.

Павел разлил чай по чашкам, а потом вернулся в комнату. Мальчика там не было. Вагиф стоял у окна. Павел подошел к нему. Смеркалось. Внизу на улице он различил знакомую фигурку. Мальчик стоял у пешеходного перехода, он поднял воротник, втянул голову в плечи, засунул руки поглубже в карманы куртки. Мимо него проезжали машины, свет их фар пока только намечал в темнеющем воздухе то пространство, где он будет врезаться во мрак, растворять его, а потом, теряя силу, растворяться в нем сам. Мальчик переждал поток машин, побежал через дорогу, споткнулся, попал ногой в ручеек дождевой воды у обочины. Вагиф и Павел смотрели, как он идет по тротуару навстречу людям, выходящим из автобусов, спешащим домой. Потом он скрылся за поворотом.

— И что, мы вот так вот его отпустили? — сказал Павел.

— Пусть идет, — сказал Вагиф.

— Получается, больше нет никакой карты.

— Почему нет. Есть.

— Детский рисунок. Шерстобитов не ошибся. А настоящая карта уничтожена.

— Карта уничтожена, карта нарисована.

— Что ты имеешь в виду, Вагиф?

— Ты ведь верно говорил. Столько событий. Метания по всей стране. Непомнящий от нас, мы за ним. Какие-то звонки, распоряжения, полустанки, попутчики с чужими лицами…

— Значит, ты тоже заметил.

— Да, мерещилось что-то такое. Я думаю, простой детский рисунок не может так влиять — на людей, на события. Значит, это — не простой рисунок. Карта переходит от одного к другому, верно? Это — то, что нам известно. Мы и пытались ее перехватить. Карта указывает маршруты, но и у нее самой есть маршрут. И никогда не знаешь, для кого еще он окажется неожиданностью. Мальчик хотел помочь отцу. А в итоге лишь заменил одну карту другой, и маршрут возобновился. Он нарисовал карту заново, по собственному разумению. Но откуда взялась предыдущая версия карты? Возможно, она появилась похожим образом. Карта существует сама по себе, вне материала, на котором она изображена. Кто-то рисует ее, потом передает другому. Карта может сгореть, истлеть, исчезнуть. Это не имеет особого значения. Проходит какое-то время, и кто-то другой рисует ее, потому что так сложились обстоятельства. Он составляет карту того, что считает важным, так, как он это видит и понимает. Так он думает. Наверное, время от времени одна версия карты должна заменяться другой. Это то, что сделал Костя. Он был Хранителем карты. Недолго, но был.

— Так значит, карта все же у Непомнящего.

— Выходит, что так.

— А что же изображено на ней? То, о чем говорил Костя? Но как такое может быть?

— Я не знаю, — сказал Вагиф.

Глава XIV

Григорий Аросев

За коньячком

Григорий Аросев (1979) — живет в Москве. Телередактор, писатель. Автор книги “Записки изолгавшегося”. Печатался в журналах “Урал”, “Дружба народов”, “Звезда”, “Вопросы литературы”, “Вайнах”, “Литературная учеба”, “Мера всех вещей” и др.

“Это какая-то ерунда”, — думал я. Только эти слова и вертелись в голове. “Это какая-то ерунда”. Остальные мысли исчезли, сгинули, испарились.

Конечно, никакого Володи передо мной не оказалось, стоило мне, условно говоря, протереть глаза. Воздух Оленеводска дрожал и пульсировал перед моими глазами, как в тропиках, — я там, разумеется, никогда не был, но по телевизору видел неоднократно. Казалось, что мне опять снится очередная чепуха, чушь, ерунда, ерунда, это какая-то ерунда… Проклятье, сколько раз я уже не спал, хотя думал, что сплю. Грань начала стираться давно и почти стерлась.

Я встал и стал прохаживаться туда-сюда под козырьком, но не отходя сильно далеко, ибо нутром чуял, что мне надо оставаться именно тут, на остановке. Да и за фотографией в рамке поглядывал — не хотелось, чтобы ее вот так просто свистнули, — не для того покупал. “Наше кафе названо в честь этого места. Правда, сфотографировано оно издалека, с фотоаппаратом туда мало кто добирался”, — вспомнились слова официантки.